Кладбище. Стихи и зарисовки

[neosamurai]

Кларисса знала, что он оставит ей зацепку. Иначе и быть не могло – это была игра, по крайней мере, для него. Она закрыла глаза и глубоко вдохнула, сосредотачиваясь. Потом резко выдохнула, надела перчатки, расставила на столе емкости с физраствором, достала скальпель.
Патологоанатом и судмедэксперты уже, казалось, вдоль и поперек осмотрели тело жертвы. Но Кларисса настояла на том, чтобы ей предоставили возможность изучить труп самолично.
На лбу убитой с маниакальной педантичностью был вырезан крестик и три черты. Эксперты сошлись на том, что это тринадцатая жертва, хотя до сих пор нашли только четыре тела. Но у Клариссы было свое мнение. Это было личное послание, без сомнений.
В последнем письме доктор упоминал тринадцатую песню «Божественной комедии» Данте.
Как мне она казалась в гневе том:
Горька любовь, когда она сурова.
Она умолкла; ангелы кругом
Запели: "In te, Domine, speravi"
На "pedes meos"завершив псалом.
- Pedes meos, — произнесла Кларисса вслух и на секунду задумалась, вспоминая академический курс латыни. «Мои ноги».
Она передвинула хирургический светильник ниже, к ногам жертвы, и приступила к детальному осмотру.

***
Первый залп был похож на пощечину, второй разорвал плечо, а от третьего стало в груди моей горячо. И пока я лежал на земле и царапал ногтями ее, и пока я сквозь крошку зубную выхаркивал имя твое, и пока я не знал, почему же я все-таки жив до сих пор, твои братья с отцом несли заступы, пару ножей и топор. И веревку покрепче, и крепкое слово, и сноп – кукурузной соломы, заткнулся навеки чтоб.
В поле пугало видно будет со всех сторон. Хрип особо звучит, когда давит сапог гортань. И вишу я в плаще, с соломою изо рта, и на черную шляпу садится мне князь ворон, говорит он – «Ну здравствуй, дружок, я пришел поесть. Что ты хочешь за левый глаз? Полагаю – месть».
Кукурузное поле в ночи шелестит. Меня, знаю я, ты в условленном месте ждала три дня, все гадала – неужто тебя обманул, сбежал? Ты воткнула в любовь сомнений стальной кинжал. Как прийти, если ноги прибиты к доске? Мне жаль. Моя грудь вороньем исписана, как скрижаль. Кукурузное поле я кровью полил сполна.
А когда третьей ночью на небе взошла луна, и когда моя тень предо мною упала ниц, я по-новому мир узрел из пустых глазниц. И почувствовав силу в соломе, решил – раз так, значит, самое время соскакивать мне с креста. И пошел я, глазами черен, а телом сер, и на поле нашел я оставленный кем-то серп, и вопили сверчки, заглушая мои шаги…
Я уже возле дома, родная. Беги! Беги.
Помнишь, раньше мы прятались, милая? Но теперь – я открыто стучу в дверь закрытую, наконец. Я стучу, и едва с петель не слетает дверь, чтобы слышали братья, и слышал бы твой отец. «Уходи!» – мне кричат. – «Нечистая, уходи!» – и опять горячеет от пули в моей груди, и дрожащей рукой кто-то давит опять курок, но солома – не мясо, и я пересек порог. Моя грудь вороньем исписана, как скрижаль. Мы с серпом собираем особенный урожай. Крики, кровь, кто-то снова выстрелил из угла, только толку-то? Смерти же нету у пугала! Я крыльцо разломал, чтобы было на чем распять… Было пугало в поле, теперь будет целых пять. Целых пять!
Тучи скрыли луну, не видать ни зги.
Пять четыре три два….
Я искать иду, да.
Беги.
© Kladbische
***

Чего ты жаждешь? Смерти или славы?
Господь один решит, каков исход,
Пока над Твида берегом кровавым
Вскрывает тучи пламенный восход.
Как феникс, возродившийся из праха,
Дух боевой, что щепки, разметал
Тех, кто бежит в истерике от страха
Сожрать на завтрак брюсовский металл!
Дрожи, король! Земля моя восстала,
Прогнав мороз, встречает свой апрель.
И брызги крови разукрасят ало
Предгрозового неба акварель...