Nov. 22nd, 2016 01:42 pm
Маркиз, Идальга, Верочка и Парфюмер
![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
neosamurai Акула пера
Предрешено. Не изменить.
Под приговором. Безоружен…
С рассветом делается уже
Луны оплавленный мениск.
К чему на слухи напирать,
Меня рисуя под копиру?
Поверьте, с остротой рапиры
Поспорит острота пера.
Мессия, гимнов брось клавир,
Иди ко мне. Я твой Иуда.
Кровь на руках? Она повсюду.
Мы даже ходим по крови.
Что милосердие? Отринь.
Мы как-то слишком упростили.
Но сколько ни громи Бастилий,
Не дрогнут стены, что внутри.
Коль крыльев нет, на чем лететь?
Вот дырка есть, но где же бублик?
Мертворожденный блеф республик,
Коварное эгалите.
Не надо дергаться, месье.
Увы, всех революций участь -
Грызня в большой семье паучьей,
Пока один других не съест.
Эпоха. Нам ли спорить с ней?
А мир… мир выкрутится уж как.
Что истина? Она дурнушка,
Но в даме вывеска важней.
Порок прилюдно заклеймить,
И путь к спасенью обнаружен?..
Решетка плохо держит стужу,
Но часто делает людьми.
Среди бездарных фраз крупы
Я Цицероном выйду даже…
Вы говорите: я продажен?
Ну так попробуйте купить.
2009
Откровение от Пилата
Здесь по утрам жара и зной накроют душной пеленой…
Кромсают небо кривизной деревьев кроны.
Здесь лавр – в котлы, венками – терн. Здесь правы эти, правы те,
И над холмами встала тень Синедриона.
Здесь змеи – камень завитков, здесь прошлое недалеко -
Внимают поступи веков дворцы и храмы.
Здесь зелень источает яд, как стражи в строй – колонны в ряд,
И солнцем ослепляет взгляд твой белый мрамор.
Здесь в спину – камень, в сердце – нож. Кто друг, кто враг – не разберешь.
Здесь слово – ложь и дело - ложь, здесь ложь – идея.
Приносит муть людей прилив… Быть может, я несправедлив,
Но давит тень твоих олив, о Иудея.
Здесь каждый день переполох: вчера – хорош, сегодня – плох.
Мессий, пророков, словно блох на псе бродячем.
Всесильны золото и плеть. Галилеянин, мне ответь:
К чему спешить за смертью, ведь жизнь что-то значит?
Виски опять железом боль. Дано ли стать самим собой?
Как в омут с головою в бой. Забыть. Забыться…
И мне что Тора, что Левит. Ваш спор любого прогневит.
Я утопил бы вас в крови… Рабы. Убийцы…
Предательство здесь крепче уз, решенья переложен груз.
Еще чуть-чуть и захлебнусь в твоей вражде я.
Любовь и ненависть слепа. Здесь даже суд вершит толпа,
И вознесенный должен пасть. Так, Иудея?!
Сердца людей здесь съела гниль. Слетятся, чуя кровь, слепни,
Единодушный гул: «Распни» заглушит звуки.
Взойдет цикутой, что ни сей. Хоть мытарь ты, хоть фарисей…
Я так устал... Пошли вы все!
Отмыть бы руки…
2007 г.
Будет пополняться. Авторы: Верочка-vero4ka.livejournal.com и Парфюмер-nostradamvs.livejournal.com
Стихи в массе своей неприятные,посему будут под катом.
Начнем с Верочки.
Поднимается утром, берет халат, садится перед трюмо.
Подставляет шею под бриллиантовое ярмо.
Смотрит на себя, как на окончательное дерьмо.
«Королева Элизабет, что у тебя с лицом?
Поздравляю, ты выглядишь нарумяненным мертвецом.
Чтоб тебя не пугаться, следует быть дебилом или слепцом.
Лиз, ты механический, заводной августейший прах».
В резиденции потолки по шесть метров и эхо – ну как в горах.
Королеве ищут такую пудру, какой замазывался бы страх.
«Что я решаю, кому моя жертва была нужна?
Мне пять центов рекомендованная цена.
Сама не жила, родила несчастного пацана,
Тот наплодил своих, и они теперь тоже вот – привыкают.
Прекрасен родной язык, но две фразы только и привлекают:
Shut the fuck up, your Majesty,
Get the fuck out.
Лиз приносят любимый хлеб и холодное молоко.
«Вспышки, первые полосы, «королеве платьице велико».
Такой тон у них, будто мне что-то в жизни далось легко.
А мне ни черта,
Ни черта не далось легко.
Либо кривятся, либо туфли ползут облизывать,
Жди в гримерке, пока на сцену тебя не вызовут,
Queen Elizabeth,
Queen Elizabeth,
Принимай высоких своих гостей,
Избегай страстей,
Но раз в год светись в специальном выпуске новостей.
Чем тебе спокойнее и пустей,
Тем стабильнее показатели биржевые.
Ты символизируешь нам страну и ее закон».
Королева выходит медленно на балкон,
Говорит «С Рождеством, дорогой мой народ Британии», как и водится испокон,
И глаза ее улыбаются
как живые.
10 декабря 2007 года.
***
Тебя не пустят – здесь все по спискам, а ты же международным сыском
пришпилен в комнатки к паспортисткам, и все узнают в тебе врага; а я тем
более суверенна, и блокпосты кругом, и сирены, беги подальше от
цесаревны, уж коли жизнь тебе дорога.
А сможешь спрятаться,
устраниться да как-то пересечешь границу – любой таксист или проводница
тебя узнает; мне донесут. Не донесут – так увидят копы, твоих портретов
сто тысяч копий повсюду вплоть до степей и топей – тебя поймают, и будет
суд.
И ладно копы – в газетах снимки, и изучаются анонимки, кто
сообщит о твоей поимке – тому достанется полказны. Подружкам бывшим –
что ты соврешь им? Таких как ты мы в салатик крошим; ты дешев, чтобы
сойти хорошим, твои слащавости показны.
А криминальные воротилы
все проницательны как тортилы, оно конечно, тебе фартило, так дуракам и
должно везти; а если ты им расскажешь хитрость, что вообще-то приехал
выкрасть меня отсюда – так они вытрясть сумеют мозг из твоей кости.
Шпана?
– да что б ты ни предлагал им, ни лгал им – ты бы не помогал им; они
побьют тебя всем кагалом, едва почуют в тебе гнильцу. А в забегаловку к
нелегалам – так ты не спрячешься за бокалом, они читают все по лицу.
Да,
к эмигрантам – так сколько влезет, они ведь только деньгами грезят, что
пакистанец, что конголезец – тебя немедленно спустят с лестниц и у
подъезда сдадут властям. Что бабка, согнутая к кошелкам, что зеленщик,
что торговка шелком – все просияют, что ты пришел к нам, здесь очень
рады таким гостям.
И если даже – то здесь все строго; тут от
порога одна дорога, вокруг на мили дремучий лес; забор высокий,
высоковольтка, охраны столько, овчарок столько, что сам бы дьявол не
перелез; и лазер в каждом из перекрестий напольной плитки; да хоть ты
тресни; ну правда, милый, так интересней, почти военный ввела режим; я
знаю, детка, что ты все помнишь, все одолеешь и все исполнишь, и
доберешься, и ровно в полночь мы с хода черного убежим.
27 февраля 2007 года
****
Чего они все хотят от тебя, присяжные с мониторами вместо лиц?
Чего-то такого экстренного и важного, эффектного самострела в режиме блиц.
Чего-то такого веского и хорошего, с доставкой на дом, с резной тесьмой.
А смысл жизни – так ты не трожь его, вот чаевые, ступай домой.
Вот и прикрикивают издатели да изводят редактора.
Но еще не пора, моя девочка.
Все еще не пора.
Страшно достает быть одной и той же собой, в этих заданностях тупых.
Быть одной из вскормленных на убой, бесконечных брейгелевских слепых.
Все идти и думать – когда, когда, у меня не осталось сил.
Мама, для чего ты меня сюда, ведь никто тебя не просил.
Разве только врать себе «все не зря», когда будешь совсем стара.
И еще не пора, моя девочка.
Все еще не пора.
Что за климат, Господи, не трави, как ни кутайся – неодет.
И у каждого третьего столько смерти в крови, что давно к ней иммунитет.
И у каждого пятого для тебя ледяной смешок, а у сотого – вовсе нож.
Приходи домой, натяни на башку мешок и сиди, пока не уснешь.
Перебои с цикутой на острие пера.
Нет, еще не пора, моя девочка.
Все еще не пора.
Еще рано – еще так многое по плечу, не взяла кредитов, не родила детей.
Не наелась дерьма по самое не хочу, не устала любить людей.
Еще кто-то тебе готовит бухло и снедь, открывает дверь, отдувает прядь.
Поскулишь потом, когда будет за что краснеть, когда выслужишь, что терять.
Когда станет понятно, что безнадежно искать от добра добра.
Да, еще не пора, моя девочка.
Все еще не пора.
Остальные-то как-то учатся спать на ветоши, и безропотно жрать из рук, и сбиваться в гурт.
Это ты все бегаешь и кричишь – но, ребята, это же – это страшное наебалово и абсурд.
Правда, братцы, вам рассказали же, в вас же силища для прекрасных, больших вещей.
И надеешься доораться сквозь эти залежи, все эти хранилища подгнивающих овощей.
Это ты мала потому что, злость в тебе распирающая. Типа, все по-другому с нынешнего утра.
И поэтому тебе, девочка, не пора еще.
Вот поэтому тебе все еще не пора.
4-5 мая 2007 года.
****
Да кто тебя трогает, Господи, не ори ты.
Это просто осколок, никто не целил тебе в живот.
Он похож на героев Алехандро Гонсалеса Иньярриту -
Чья-то скорая смерть во взгляде его живет.
Хранит наркоту в пузырьке от аскорутина.
Носит высокий ворот, как полицай.
Ты точь-в-точь Баттерфляй из последнего фильма Квентина Тарантино -
Та, которой потом отрезало поллица.
У тебя был бронежилет на такие случаи, но истерся от долгой носки.
- Сука, я же люблю тебя. Я люблю тебя.
- Я учту.
Вы почти персонажи Даррена Аронофски -
Два динамика,
отпевающие мечту.
****
Такая ночью берет тоска,
Как будто беда близка.
И стоит свет погасить в квартире –
Как в город группками по четыре
Заходят вражеские войска.
Так ночью эти дворы пусты,
Что слышно за три версты, -
Чуть обнажив голубые десны,
Рычит земля на чужих как пес, но
Сдает безропотно блокпосты.
Как в объектив набралось песка –
Действительность нерезка.
Шаг – и берут на крючок, как стерлядь,
И красной лазерной точкой сверлят
Кусочек кожи вокруг виска.
Идешь в ларек, просишь сигарет.
И думаешь – что за бред.
Ну да, безлюдно, к утру туманней,
Но я же главный противник маний,
Я сам себе причиняю вред.
Под бок придешь к ней, забыв стрельбу.
Прильнешь, закусив губу.
Лицом к себе повернешь – и разом
В тебя уставится третьим глазом
Дыра, чернеющая на лбу.
4 августа 2007 года.
******
Хвала отчаявшимся. Если бы не мы,
То кто бы здесь работал на контрасте.
Пока живые избегают тьмы,
Дерутся, задыхаются от страсти,
Рожают новых и берут взаймы,
Мы городские сумрачные власти.
Любимые наместники зимы.
Хвала отчаянью. Оно имеет ген
И от отца передается к сыну.
Как ни пытались вывести вакцину –
То нитроглицерин, то гексоген.
В больницах собирают образцы, ну
И кто здоров и хвалит медицину -
Приезжий.
Кто умрет - абориген.
Хвала отчалившим. Счастливого пути.
Погрузочный зашкаливает счетчик
На корабле – ко дну бы не пойти,
У океана слабый позвоночник.
В Ковчег не допускают одиночек,
И мы друг к другу в гости к десяти
Приходим с тортиком.
Нас некому спасти.
Хвала Отчизне. Что бы без нее
Мы знали о наркотиках и винах,
О холоде, дорогах, херувимах,
Родителях и ценах на сырье.
Отчаянье, плоди неуязвимых.
Мы доблестное воинство твое.
_____________________________________
Парфюмер.
Так гляди на меня и беги, коли я на взводе,
Коли падают прямо на лапы комки слюны,
Потому что запомни, ублюдок, я – Пёс Господень,
За тобою, паршивец, не может не быть вины.
Ты уверен, что праведен, значит, латай прорехи
В избирательной памяти – все вы в одном ряду,
Ибо грех – это русло, в котором текут все реки
К безобразию, алчности, в темень и пустоту.
Лепечи – не отмоешься, сволочь, воды не вдосталь,
Оттирайся песком и пощады, давай, проси,
Тебя ждут пустыри и заброшенные погосты,
Твоё место – в канаве, на свалке, в дерьме, в грязи,
Улепётывай прочь, что мне толку в тебе, уроде,
Не наешься тобой, даже мяса – всего на зуб,
Но я должен терпеть, потому что я – Пёс Господень
И, подобно кресту, на себе этот ранг несу.
Говори, что старался быть добрым, хорошим, честным,
Что однажды слепому проспект перейти помог,
Что однажды в метро уступил старушонке место
И однажды принёс на могилу отца венок,
Что пытался пройти свою жизнь на высокой ноте –
Не закончить, как все, а вот именно что пройти,
Да не выйдет, мерзавец, поскольку я Пёс Господень,
И меня на подобной мякине не провести.
Показушные подвиги можешь оставить в прошлом,
Пионерские грамоты тоже к чертям пошли,
Я немало дурного видал, но паскудней рожи
До сих пор не встречал ни в одном уголке земли.
Ты сожмёшься в кулак, в инфузорию, в реверс, в решку,
Притворишься ничем, просто пёрышком на ветру,
Комаром в янтаре, мотыльком на огне сгоревшим
И пятном на стекле. И тогда я тебя сотру.
Раскрошу в порошок, разжую, размелю клыками,
Потерплю и не выплюну, сморщусь, переварю,
Пропущу сквозь себя, как случайно попавший камень,
Как проглоченный с косточкой высушенный урюк.
Ты посмотришь вокруг и заметишь, что мир – на взводе,
Что кругом – негодяи, глаза их во тьме горят.
Вот тогда ты поймёшь, что отныне ты – Пёс Господень,
И покажешь оскал, и отправишься в свой наряд.
*****
Приходит день, и солнечные иглы
пронзают лабиринты пышных крон.
Всё то, что с темнотой исчезло, стихло,
теперь, проснувшись, обратилось в звон.
Звенит свирелью иволга, играет
на скрипочке невидимый кузнец,
трещит скворец: вокруг зачатки рая,
приюта остановленных сердец.
Вчера был бой. А может, две недели
назад. А может даже, целый год,
поскольку время – лишь для тех, кто в теле;
для тех, кто вне – безвременье грядёт.
И мы лежим, мы слышим пенье птичье
и видим стрелы солнечных лучей,
и нет судьбы страшнее безъязычья
среди иноязычных палачей.
Нас взяли в плен, но обращались сухо,
спокойно, с уважением к врагу.
Я мог сержанту бросить в рожу – «Сука!» –
но думал, мол, слова приберегу.
И нас вели – вокруг шумело лето –
и строили в ряды по головам,
и я молчал, поскольку напоследок
не стоит зря разбрасывать слова.
Мои враги внимательно и хмуро
смотрели в землю. Я – стремился вверх.
Я мог сказать, что победит мой фюрер,
что в их страну придёт Великий Рейх,
но вновь смолчал. Молчание – достойно,
молчащего считают образцом.
Я встретил смерть, в глаза им глядя, стоя.
Пусть вороны склюют моё лицо.
Приходит ночь чуть слышно, тихой сапой,
я погружаюсь в эту благодать.
Я предвкушаю пушечные залпы:
Германия готова побеждать.
Но не заснуть: во мне трепещет жало,
я не могу отчалить в верхний мир,
покуда есть – пусть мизерный и жалкий –
но всё же шанс, что я погиб
за миф.
*****
Ты можешь, отец, казаться вполне весёлым,
Рассказывать сказки в надежде, что я усну,
Но только я слышал, что твой император Сёва
Вчера объявил, что решил проиграть войну.
Мой брат уходил навсегда в головной повязке,
А бледная мать целовала пурпурный круг –
И две эти самые страшные в жизни краски
Оставили след от ногтей на ладонях рук.
Ты можешь, отец, говорить – успокойся, всё, мол,
Не будет бомбёжек, не будет кровавых рек,
Поскольку я слышал, что бог-император Сёва
Вчера объявил, что отныне он – человек.
Твой сын уходил в никуда бесконечно гордой
Игрушкой, завод у которой – на два часа.
Осою впивался во вражеские аорты
Его деревянный пылающий «Кокусай».
Глаза отводи, притворяйся пустым позёром,
Болтай обо всём, лишь о главном, отец, молчи.
Но, знаешь, я слышал, как твой император Сёва
Беззвучно рыдал, призывая сложить мечи.
Мой брат уходил на войну в боевом экстазе,
Звездой растворяясь в трепещущей пустоте.
Забудь обо мне, доставая свой вакидзаси –
Тогда я, возможно, признаю тебя,
Отец.
****
Ахмед, мой сын, когда ты будешь плакать – мужчины плачут, плачут, так и знай, –
И по лицу размазывая слякоть, искать свой рай,
Не забывай о том, что грянет время, когда Аллах на землю снизойдёт
И будет прям, как искроносный кремень, и будет твёрд.
Ахмед, мой сын, смеяться тоже стоит, поскольку смех полезен на войне,
А злость, Ахмед, - ненужное, пустое, забудь о ней.
Мы правы, сын, а значит, не приемлем того, что мир разделен пополам –
Вкуси: на нами выжженную землю придёт ислам.
Ахмед, мой сын, веди себя достойно, к чему тебе пустая суета?..
Нажми вот здесь, вот тут вставляй обойму, теперь вот так.
Не отдыхать, не прекращать процесса, быть хуже саранчи, страшнее тли.
Не трать слова. Он на земле. Прицелься.
И дострели.
******
Всё дело не в снайпере: это его работа, он просто считает погрешность и
дарит свет, прицел, запах пота, и выстрел – восьмая нота, и нет ничего
романтичного в этом, нет. Ни капли романтики в складках небритой кожи, в
измученном взгляде – страшнее всех параной, он так – на винтовку, на
спуск, на прицел похожий – чудовищно сер, что сливается со стеной.
Поправка на ветер, ввиду горизонта – тучи, движение пальца, родная,
давай, лети, он чует людей, как по подиуму, идущих, и смотрит на них в
длиннофокусный объектив. Ребёнок ли, женщина, это не так уж важно,
холодные пальцы, холодная голова, бумажный солдат не виновен, что он
бумажный, хорват же виновен, к примеру, что он хорват. Все лягут в
могилу, всех скосит одна перчатка, по полю пройдётся прицельный железный
серп, бредущие вниз постепенно уйдут из чата: серб тоже виновен,
постольку поскольку серб.
Мы вместе на крыше. Мой палец дрожит на
кнопке. Я весь на пределе, поскольку ловлю момент, когда же он
выстрелит, жмётся в бутылке пробка, он – главный на крыше, я – просто
дивертисмент. Снимаю глаза, чуть прищуренные, так надо, снимаю движение
взгляда, изгиб плеча, ты здесь, в объективе, небритый хозяин ада, сейчас
заменяющий главного палача. Ты Бог мой, мишень, ты мой хоспис, моя
отрава, моё хладнокровие, снайпер, готово сдать, а я всё снимаю твоё –
эксклюзивно – право прощать и наказывать, путать и расплетать. Ты в
фокусе, снайпер, ты – фокусник под прицелом – с прицелом в руках, с
перекрестием на зрачке, в момент фотоснимка ты перестаёшь быть телом,
карающий идол на крошечном пятачке. Лишь десять секунд ты их гонишь, как
мячик в лунку, по пыльной дороге в колёсных стальных гробах; модели
твои – точно лица с полотен Мунка, не знают о том, кем решается их
судьба.
А он говорит мне с улыбкой, снимай, фотограф, я знаю
твой стиль, я журналы твои листал, я тоже умею быть умным, красивым,
добрым, таким же, как все, без вживлённого в глаз креста. Но помнишь,
вчера на пригорке, вон там снимал ты каких-то вояк, поедающих сыр с
ножа? Я палец на кнопке держал полминуты с малым.
Но я милосердней тебя. И я не нажал.
*************
Милая Джейн, я пишу из пустого дома: мрачно и грустно, течёт с потолка
вода. Мы не знакомы, конечно, мы не знакомы, впрочем, знакомы мы не были
никогда. Ты умерла до меня лет за двести где-то или чуть меньше – мне
сложно считать года, ты умерла – я уверен – погожим летом, праздничным
вечером выбравшись в никуда; ты попросила себе приготовить ванну, ты
приказала служанке идти домой, это решение было слепым, спонтанным,
необратимым, как тень за твоей спиной. Узкий флакон, отдающий миндальным
мылом, стрелки часов, убегающие вперёд. Пей, моя девочка, бренная жизнь
уныла, лей эту сладость в едва приоткрытый рот, капай на пальцы, глотай
через силу, с хрипом, бейся в истерике, брызгай на пол водой, бойся
шагов наверху, подчиняйся скрипам, будь ослепительной, сильной и
молодой. Будь молодой, оставайся такой в альбомах, радуйся лету, и
осени, и весне. Милая Джейн, я пишу из пустого дома, где лишь твоя
фотография на стене.
Милая Джейн, я приехал к тебе с ловушкой, с
кучей приборов и датчиков в рюкзаке, в каждой из комнат расставил глаза и
уши, видеокамера в таймере на руке, тонкие ниточки, масляные пороги,
чуткие сенсоры, точно как на войне. Волка, как знаешь, наверное, кормят
ноги; призраки кормят подонков, подобных мне. Милая Джейн, я же знаю: ты
здесь, я чую. Дай мне отмашку, позволь мне тебя найти. Мог бы и силой,
конечно, но не хочу я, мало ли что там проявится впереди. Был особняк, а
теперь – только левый флигель, стол и бумага, изорванный мой блокнот,
где номера, города, имена и ники, а на последней странице – наброски
нот. Да, я пишу иногда, в музыкальной школе раньше учился, но бросил
почти в конце. Школа казалась тюрьмой. Что ж, теперь на воле. Воля
сполна отпечаталась на лице. Годы и бары, уже не боишься спиться,
меряешь время в проверенных адресах. Главное в нашей профессии – не
влюбиться в жертву, почившую пару веков назад.
Милая Джейн, я уже
отключил сигналы, выбросил камеры, записи скопом стёр. Что ещё нужно,
скажи, неужели мало? Может, из сенсоров мне развести костёр? Я
расслабляюсь, сожми мои пальцы, леди, нежно води по бумаге моей рукой! –
Джейн, изначально всё шло не к моей победе, и вот, пожалуйста, кто я
теперь такой… Суть ведь не в том, что тобой я пробит навылет, в дом твой
пробравшись, как будто коварный тать – просто со мной не хотят говорить
живые, даже когда очень хочется поболтать. Мёртвым – неважно, они же
сказать не могут, могут ли слышать – пожалуй, ещё вопрос. Верю, что да. И
поэтому не умолкну. Слушай меня. Я давно говорю всерьёз. То есть пишу,
потому что так много проще, можно подумать, во фразы сложить слова.
Милая Джейн, извини за неровный почерк, так научили, а сам я не виноват.
Время идёт. Я умру – и такое будет. Верю, надеюсь и знаю, что ты там
есть. Всё, мне пора. Я опять возвращаюсь к людям. Нужно проверить ещё
два десятка мест.
Милый Симон, я пишу тебе, сидя в ванной,
прямо на стенке рукой вывожу слова. Ты мне приснился: красивый, но очень
странный, ты мне писал, что два века как я мертва. Я оставляю тебе это
фото, милый, дагерротип – к сожалению, лучше нет, – и ухожу: для того,
чтобы можно было встретить тебя через двести грядущих лет.
******
(любимое)
Лето поселилось во дворе, лето в сентябре и октябре. Пусть бы так, но
девочка осталась до зимы в собачьей конуре. Девочка смотрела на дома,
всё ждала, когда придёт зима, но зима никак не наступала, медленно сводя
дитя с ума. Звали дети поиграть в серсо, весело крутили колесо,
вкусными конфетами кормили, но она осталась в будке с псом. Пёс был
грозен, весел и умён, трюков знал без малого мильён, звали его Билли или
Вилли, и его боялся почтальон. Девочка смотрела на восход, мимо пастухи
гоняли скот, мама тихо плакала у печки, папа говорил: закрой свой рот.
Девочку манила тишина, маму покрывала седина, мерно зарастала ряской
речка. А потом обрушилась война.
Серые мужчины в кителях, лица,
точно влажная земля, шли вперёд по улицам посёлка, громогласно родину
хуля. Призвала, мол, родина идти, молча флягу прицепив к груди, башмаки
стоптать совсем без толка, шапку потерять на полпути. А когда закончатся
строи, те, кто шеи сохранит свои, по медали памятной получат за
кровопролитные бои. Чёрные сверкали сапоги, были подполковники строги,
над строями собирались тучи по щелчку божественной руки. Впереди несли
большой портрет, лето продолжалось на дворе, на портрет смотрела
исподлобья девочка в собачьей конуре. На портрете было так темно, как в
ночном закрывшемся кино. Вперивши в портрет глаза холопьи, мама с папой
пялились в окно.
Пёс скулил, рычал, бросался вслед, молоко
стояло на столе, девочка смотрела на солдата, а солдат смотрел на
пистолет. Пристрелить бы, думал, к чёрту пса, щурил близорукие глаза,
только строй ушёл вперёд куда-то, распустив знамёна-паруса. Тем солдатом
был, признаюсь, я. У меня была своя семья – мама, папа, младшая
сестрёнка, пёс, петух, корова и свинья. Я прошёл все земли до конца и
поймал собой кусок свинца, три недели я ходил по кромке, только смерть
простила подлеца. Я вернулся, мать поцеловал, посмотрел на старый
сеновал, на конюшню, на амбар сгоревший. А отца – убили наповал. Выросла
сестрёнка – хоть куда, эта замуж выйдет без труда, профиль – хоть
сейчас на стенку вешай, прямо не сестрёнка, а звезда.
Только
ежегодно в сентябре вспоминаю сцену: на заре смотрит на солдат, идущих
строем, девочка в собачьей конуре. Смотрит, и глаза её пусты, я боюсь
подобной пустоты, мы же проходили как герои, а она предвидела кресты.
Впереди несли портрет вождя, берегли от ветра и дождя, но от взгляда
девочки из будки не смогли сберечь, прости, дитя. Мы тебя не поняли
тогда, стрекотала в ручейке вода, на лугу светились незабудки, нам
казалось: не придёт беда. Девочку убили через год. Шла чужая армия
вперёд. Псу пустили в лоб покатый пулю, девочке – такую же в живот. В
церкви – одинокая свеча. Хочется напиться сгоряча, в конуре пустить
слезу скупую. И обнять собаку. И молчать.
******
Доброго вечера, Хельга, пора ложиться. Да, нам не видно, но где-то
встаёт Луна, где-то она освещает раздолья житниц, где-то на сельских
угодьях лежит она, где-то она попадает в пустые окна, где-то заморских
целует во сне княгинь… Спи, дорогая, ты с нами не одинока, к нам ни за
что не сумеют пройти враги. Шприц, дорогая, ты помнишь – бывало раньше.
Просто укол и не более, раз – и нет. Это полезно – ты станешь стройней и
краше всех остальных, кому тоже двенадцать лет.
Доброго вечера,
Хильда, спокойной ночи. Это всего лишь укол, принимай как есть. Мало ли,
юная фройляйн, чего ты хочешь, будешь послушной – хотя бы пока мы
здесь. Да, неуютно: ни солнца, ни даже ветра, серые стены, и воздух
весьма тяжёл. Помни, хорошая: скоро наступит лето, будет уютно, свободно
и хорошо. Будут качели, скакалки, мальчишки, платья, новые туфли с
приподнятым чуть носком. Просто прививка, не больше, здоровья ради.
Просто укол, как обычно. Простой укол.
Доброго вечера, Хельмут.
Ты смелый мальчик. Ты бы пошёл на войну – только мал пока. Помнишь,
сынок, как солдаты штыками машут? Слово солдата – закон, а рука –
крепка. Я подарю тебе саблю в отличных ножнах завтра, а нынче придётся
чуть-чуть стерпеть. Это укол – всем солдатам такой положен, ты же
мужчина? Герой, богатырь, медведь. Ты настоящий ариец, совсем как папа,
вовсе не больно, а если болит – держись. Всё это жизнь, мой хороший,
терпи, не драпай, это солдатская, сильная, злая жизнь.
Доброго
вечера, Хольда, сиди спокойно. Сладить с тобой невозможно, совсем никак.
Ты, как фельдмаршал, кричащий бойцам «По коням!», ты как растущий на
площади красный мак. Нет, не вертись, неприятно, никто не спорит. Просто
как только ты стихнешь – и боль пройдёт. Помнишь – такую же делали всем
от кори? Помнишь ты слово запомнила – «антидот»? Помнишь – ведь не было
страшно? Сиди, не прыгай. Где воспитание, девочка? Где оно? Ах,
непоседа, негодница, торопыга! Всё, всё закончено, Хольда. Всё решено…
Доброго
вечера, Хедда, не плачь, мышонок. Ты уже взрослая девочка, так ведь,
да? Слышишь за стенкой какой-то неясный шорох? Это вода, под землёю
течёт вода. Да, так бывает – представь-ка себе, что Шпрее вдруг потекла
не снаружи, а здесь внутри. Здесь ручеёк – не река. Он бежит быстрее,
только его не увидишь – как ни смотри. Что, интересно? Гляди, это шприц с
иголкой. Видишь – как тонко, не видно её почти. Это не больно, чуть
только, пожалуй, колко, если так можно сказать. Ну не плачь, прости.
Доброго
вечера, Хайда. Гляди – комарик. Мелкий комарик, укусит тебя чуть-чуть.
Мама, конечно, конфету тебе подарит… Что это значит, конфету, мол не
хочу. Может, печенье? Пирожное? Может, куклу? Всё, что угодно, сегодня,
проси, малыш. Дай-ка мне руку, хорошая, дай мне руку. Раз – и комарик, а
дальше ты сладко спишь. Милая Хайда, прошу у тебя прощенья. Сон – это
сладко, хороших, родная, снов. Против теченья – так значит, против
теченья. Это любовь. Это наша к тебе любовь.
Всё, я готова,
Пауль. Мой Бог, мой Йозеф. Я принимаю тебя, как последний яд. Если мы
больше не можем терпеть угрозы, значит, поступим сегодня на верный лад.
Значит, вернёмся туда, где триас и юра, значит последуем вместе туда,
где ждут нас наши дети, и кроме того, наш фюрер – так будет лучше, чем
если остаться тут. Жми на курок, распахни нам на волю двери, прочь от
дворцовых интрижек, поклёпов, смут.
Мы поступаем по вере, по нашей вере. Нас не простят. Но мне верится, что поймут.
******
Идальга:
Предрешено. Не изменить.
Под приговором. Безоружен…
С рассветом делается уже
Луны оплавленный мениск.
К чему на слухи напирать,
Меня рисуя под копиру?
Поверьте, с остротой рапиры
Поспорит острота пера.
Мессия, гимнов брось клавир,
Иди ко мне. Я твой Иуда.
Кровь на руках? Она повсюду.
Мы даже ходим по крови.
Что милосердие? Отринь.
Мы как-то слишком упростили.
Но сколько ни громи Бастилий,
Не дрогнут стены, что внутри.
Коль крыльев нет, на чем лететь?
Вот дырка есть, но где же бублик?
Мертворожденный блеф республик,
Коварное эгалите.
Не надо дергаться, месье.
Увы, всех революций участь -
Грызня в большой семье паучьей,
Пока один других не съест.
Эпоха. Нам ли спорить с ней?
А мир… мир выкрутится уж как.
Что истина? Она дурнушка,
Но в даме вывеска важней.
Порок прилюдно заклеймить,
И путь к спасенью обнаружен?..
Решетка плохо держит стужу,
Но часто делает людьми.
Среди бездарных фраз крупы
Я Цицероном выйду даже…
Вы говорите: я продажен?
Ну так попробуйте купить.
2009
Откровение от Пилата
Здесь по утрам жара и зной накроют душной пеленой…
Кромсают небо кривизной деревьев кроны.
Здесь лавр – в котлы, венками – терн. Здесь правы эти, правы те,
И над холмами встала тень Синедриона.
Здесь змеи – камень завитков, здесь прошлое недалеко -
Внимают поступи веков дворцы и храмы.
Здесь зелень источает яд, как стражи в строй – колонны в ряд,
И солнцем ослепляет взгляд твой белый мрамор.
Здесь в спину – камень, в сердце – нож. Кто друг, кто враг – не разберешь.
Здесь слово – ложь и дело - ложь, здесь ложь – идея.
Приносит муть людей прилив… Быть может, я несправедлив,
Но давит тень твоих олив, о Иудея.
Здесь каждый день переполох: вчера – хорош, сегодня – плох.
Мессий, пророков, словно блох на псе бродячем.
Всесильны золото и плеть. Галилеянин, мне ответь:
К чему спешить за смертью, ведь жизнь что-то значит?
Виски опять железом боль. Дано ли стать самим собой?
Как в омут с головою в бой. Забыть. Забыться…
И мне что Тора, что Левит. Ваш спор любого прогневит.
Я утопил бы вас в крови… Рабы. Убийцы…
Предательство здесь крепче уз, решенья переложен груз.
Еще чуть-чуть и захлебнусь в твоей вражде я.
Любовь и ненависть слепа. Здесь даже суд вершит толпа,
И вознесенный должен пасть. Так, Иудея?!
Сердца людей здесь съела гниль. Слетятся, чуя кровь, слепни,
Единодушный гул: «Распни» заглушит звуки.
Взойдет цикутой, что ни сей. Хоть мытарь ты, хоть фарисей…
Я так устал... Пошли вы все!
Отмыть бы руки…
2007 г.
Будет пополняться. Авторы: Верочка-vero4ka.livejournal.com и Парфюмер-nostradamvs.livejournal.com
Стихи в массе своей неприятные,посему будут под катом.
Начнем с Верочки.
Поднимается утром, берет халат, садится перед трюмо.
Подставляет шею под бриллиантовое ярмо.
Смотрит на себя, как на окончательное дерьмо.
«Королева Элизабет, что у тебя с лицом?
Поздравляю, ты выглядишь нарумяненным мертвецом.
Чтоб тебя не пугаться, следует быть дебилом или слепцом.
Лиз, ты механический, заводной августейший прах».
В резиденции потолки по шесть метров и эхо – ну как в горах.
Королеве ищут такую пудру, какой замазывался бы страх.
«Что я решаю, кому моя жертва была нужна?
Мне пять центов рекомендованная цена.
Сама не жила, родила несчастного пацана,
Тот наплодил своих, и они теперь тоже вот – привыкают.
Прекрасен родной язык, но две фразы только и привлекают:
Shut the fuck up, your Majesty,
Get the fuck out.
Лиз приносят любимый хлеб и холодное молоко.
«Вспышки, первые полосы, «королеве платьице велико».
Такой тон у них, будто мне что-то в жизни далось легко.
А мне ни черта,
Ни черта не далось легко.
Либо кривятся, либо туфли ползут облизывать,
Жди в гримерке, пока на сцену тебя не вызовут,
Queen Elizabeth,
Queen Elizabeth,
Принимай высоких своих гостей,
Избегай страстей,
Но раз в год светись в специальном выпуске новостей.
Чем тебе спокойнее и пустей,
Тем стабильнее показатели биржевые.
Ты символизируешь нам страну и ее закон».
Королева выходит медленно на балкон,
Говорит «С Рождеством, дорогой мой народ Британии», как и водится испокон,
И глаза ее улыбаются
как живые.
10 декабря 2007 года.
***
Тебя не пустят – здесь все по спискам, а ты же международным сыском
пришпилен в комнатки к паспортисткам, и все узнают в тебе врага; а я тем
более суверенна, и блокпосты кругом, и сирены, беги подальше от
цесаревны, уж коли жизнь тебе дорога.
А сможешь спрятаться,
устраниться да как-то пересечешь границу – любой таксист или проводница
тебя узнает; мне донесут. Не донесут – так увидят копы, твоих портретов
сто тысяч копий повсюду вплоть до степей и топей – тебя поймают, и будет
суд.
И ладно копы – в газетах снимки, и изучаются анонимки, кто
сообщит о твоей поимке – тому достанется полказны. Подружкам бывшим –
что ты соврешь им? Таких как ты мы в салатик крошим; ты дешев, чтобы
сойти хорошим, твои слащавости показны.
А криминальные воротилы
все проницательны как тортилы, оно конечно, тебе фартило, так дуракам и
должно везти; а если ты им расскажешь хитрость, что вообще-то приехал
выкрасть меня отсюда – так они вытрясть сумеют мозг из твоей кости.
Шпана?
– да что б ты ни предлагал им, ни лгал им – ты бы не помогал им; они
побьют тебя всем кагалом, едва почуют в тебе гнильцу. А в забегаловку к
нелегалам – так ты не спрячешься за бокалом, они читают все по лицу.
Да,
к эмигрантам – так сколько влезет, они ведь только деньгами грезят, что
пакистанец, что конголезец – тебя немедленно спустят с лестниц и у
подъезда сдадут властям. Что бабка, согнутая к кошелкам, что зеленщик,
что торговка шелком – все просияют, что ты пришел к нам, здесь очень
рады таким гостям.
И если даже – то здесь все строго; тут от
порога одна дорога, вокруг на мили дремучий лес; забор высокий,
высоковольтка, охраны столько, овчарок столько, что сам бы дьявол не
перелез; и лазер в каждом из перекрестий напольной плитки; да хоть ты
тресни; ну правда, милый, так интересней, почти военный ввела режим; я
знаю, детка, что ты все помнишь, все одолеешь и все исполнишь, и
доберешься, и ровно в полночь мы с хода черного убежим.
27 февраля 2007 года
****
Чего они все хотят от тебя, присяжные с мониторами вместо лиц?
Чего-то такого экстренного и важного, эффектного самострела в режиме блиц.
Чего-то такого веского и хорошего, с доставкой на дом, с резной тесьмой.
А смысл жизни – так ты не трожь его, вот чаевые, ступай домой.
Вот и прикрикивают издатели да изводят редактора.
Но еще не пора, моя девочка.
Все еще не пора.
Страшно достает быть одной и той же собой, в этих заданностях тупых.
Быть одной из вскормленных на убой, бесконечных брейгелевских слепых.
Все идти и думать – когда, когда, у меня не осталось сил.
Мама, для чего ты меня сюда, ведь никто тебя не просил.
Разве только врать себе «все не зря», когда будешь совсем стара.
И еще не пора, моя девочка.
Все еще не пора.
Что за климат, Господи, не трави, как ни кутайся – неодет.
И у каждого третьего столько смерти в крови, что давно к ней иммунитет.
И у каждого пятого для тебя ледяной смешок, а у сотого – вовсе нож.
Приходи домой, натяни на башку мешок и сиди, пока не уснешь.
Перебои с цикутой на острие пера.
Нет, еще не пора, моя девочка.
Все еще не пора.
Еще рано – еще так многое по плечу, не взяла кредитов, не родила детей.
Не наелась дерьма по самое не хочу, не устала любить людей.
Еще кто-то тебе готовит бухло и снедь, открывает дверь, отдувает прядь.
Поскулишь потом, когда будет за что краснеть, когда выслужишь, что терять.
Когда станет понятно, что безнадежно искать от добра добра.
Да, еще не пора, моя девочка.
Все еще не пора.
Остальные-то как-то учатся спать на ветоши, и безропотно жрать из рук, и сбиваться в гурт.
Это ты все бегаешь и кричишь – но, ребята, это же – это страшное наебалово и абсурд.
Правда, братцы, вам рассказали же, в вас же силища для прекрасных, больших вещей.
И надеешься доораться сквозь эти залежи, все эти хранилища подгнивающих овощей.
Это ты мала потому что, злость в тебе распирающая. Типа, все по-другому с нынешнего утра.
И поэтому тебе, девочка, не пора еще.
Вот поэтому тебе все еще не пора.
4-5 мая 2007 года.
****
Да кто тебя трогает, Господи, не ори ты.
Это просто осколок, никто не целил тебе в живот.
Он похож на героев Алехандро Гонсалеса Иньярриту -
Чья-то скорая смерть во взгляде его живет.
Хранит наркоту в пузырьке от аскорутина.
Носит высокий ворот, как полицай.
Ты точь-в-точь Баттерфляй из последнего фильма Квентина Тарантино -
Та, которой потом отрезало поллица.
У тебя был бронежилет на такие случаи, но истерся от долгой носки.
- Сука, я же люблю тебя. Я люблю тебя.
- Я учту.
Вы почти персонажи Даррена Аронофски -
Два динамика,
отпевающие мечту.
****
Такая ночью берет тоска,
Как будто беда близка.
И стоит свет погасить в квартире –
Как в город группками по четыре
Заходят вражеские войска.
Так ночью эти дворы пусты,
Что слышно за три версты, -
Чуть обнажив голубые десны,
Рычит земля на чужих как пес, но
Сдает безропотно блокпосты.
Как в объектив набралось песка –
Действительность нерезка.
Шаг – и берут на крючок, как стерлядь,
И красной лазерной точкой сверлят
Кусочек кожи вокруг виска.
Идешь в ларек, просишь сигарет.
И думаешь – что за бред.
Ну да, безлюдно, к утру туманней,
Но я же главный противник маний,
Я сам себе причиняю вред.
Под бок придешь к ней, забыв стрельбу.
Прильнешь, закусив губу.
Лицом к себе повернешь – и разом
В тебя уставится третьим глазом
Дыра, чернеющая на лбу.
4 августа 2007 года.
******
Хвала отчаявшимся. Если бы не мы,То кто бы здесь работал на контрасте.
Пока живые избегают тьмы,
Дерутся, задыхаются от страсти,
Рожают новых и берут взаймы,
Мы городские сумрачные власти.
Любимые наместники зимы.
Хвала отчаянью. Оно имеет ген
И от отца передается к сыну.
Как ни пытались вывести вакцину –
То нитроглицерин, то гексоген.
В больницах собирают образцы, ну
И кто здоров и хвалит медицину -
Приезжий.
Кто умрет - абориген.
Хвала отчалившим. Счастливого пути.
Погрузочный зашкаливает счетчик
На корабле – ко дну бы не пойти,
У океана слабый позвоночник.
В Ковчег не допускают одиночек,
И мы друг к другу в гости к десяти
Приходим с тортиком.
Нас некому спасти.
Хвала Отчизне. Что бы без нее
Мы знали о наркотиках и винах,
О холоде, дорогах, херувимах,
Родителях и ценах на сырье.
Отчаянье, плоди неуязвимых.
Мы доблестное воинство твое.
_____________________________________
Парфюмер.
Так гляди на меня и беги, коли я на взводе,
Коли падают прямо на лапы комки слюны,
Потому что запомни, ублюдок, я – Пёс Господень,
За тобою, паршивец, не может не быть вины.
Ты уверен, что праведен, значит, латай прорехи
В избирательной памяти – все вы в одном ряду,
Ибо грех – это русло, в котором текут все реки
К безобразию, алчности, в темень и пустоту.
Лепечи – не отмоешься, сволочь, воды не вдосталь,
Оттирайся песком и пощады, давай, проси,
Тебя ждут пустыри и заброшенные погосты,
Твоё место – в канаве, на свалке, в дерьме, в грязи,
Улепётывай прочь, что мне толку в тебе, уроде,
Не наешься тобой, даже мяса – всего на зуб,
Но я должен терпеть, потому что я – Пёс Господень
И, подобно кресту, на себе этот ранг несу.
Говори, что старался быть добрым, хорошим, честным,
Что однажды слепому проспект перейти помог,
Что однажды в метро уступил старушонке место
И однажды принёс на могилу отца венок,
Что пытался пройти свою жизнь на высокой ноте –
Не закончить, как все, а вот именно что пройти,
Да не выйдет, мерзавец, поскольку я Пёс Господень,
И меня на подобной мякине не провести.
Показушные подвиги можешь оставить в прошлом,
Пионерские грамоты тоже к чертям пошли,
Я немало дурного видал, но паскудней рожи
До сих пор не встречал ни в одном уголке земли.
Ты сожмёшься в кулак, в инфузорию, в реверс, в решку,
Притворишься ничем, просто пёрышком на ветру,
Комаром в янтаре, мотыльком на огне сгоревшим
И пятном на стекле. И тогда я тебя сотру.
Раскрошу в порошок, разжую, размелю клыками,
Потерплю и не выплюну, сморщусь, переварю,
Пропущу сквозь себя, как случайно попавший камень,
Как проглоченный с косточкой высушенный урюк.
Ты посмотришь вокруг и заметишь, что мир – на взводе,
Что кругом – негодяи, глаза их во тьме горят.
Вот тогда ты поймёшь, что отныне ты – Пёс Господень,
И покажешь оскал, и отправишься в свой наряд.
*****
Приходит день, и солнечные иглы
пронзают лабиринты пышных крон.
Всё то, что с темнотой исчезло, стихло,
теперь, проснувшись, обратилось в звон.
Звенит свирелью иволга, играет
на скрипочке невидимый кузнец,
трещит скворец: вокруг зачатки рая,
приюта остановленных сердец.
Вчера был бой. А может, две недели
назад. А может даже, целый год,
поскольку время – лишь для тех, кто в теле;
для тех, кто вне – безвременье грядёт.
И мы лежим, мы слышим пенье птичье
и видим стрелы солнечных лучей,
и нет судьбы страшнее безъязычья
среди иноязычных палачей.
Нас взяли в плен, но обращались сухо,
спокойно, с уважением к врагу.
Я мог сержанту бросить в рожу – «Сука!» –
но думал, мол, слова приберегу.
И нас вели – вокруг шумело лето –
и строили в ряды по головам,
и я молчал, поскольку напоследок
не стоит зря разбрасывать слова.
Мои враги внимательно и хмуро
смотрели в землю. Я – стремился вверх.
Я мог сказать, что победит мой фюрер,
что в их страну придёт Великий Рейх,
но вновь смолчал. Молчание – достойно,
молчащего считают образцом.
Я встретил смерть, в глаза им глядя, стоя.
Пусть вороны склюют моё лицо.
Приходит ночь чуть слышно, тихой сапой,
я погружаюсь в эту благодать.
Я предвкушаю пушечные залпы:
Германия готова побеждать.
Но не заснуть: во мне трепещет жало,
я не могу отчалить в верхний мир,
покуда есть – пусть мизерный и жалкий –
но всё же шанс, что я погиб
за миф.
*****
Ты можешь, отец, казаться вполне весёлым,
Рассказывать сказки в надежде, что я усну,
Но только я слышал, что твой император Сёва
Вчера объявил, что решил проиграть войну.
Мой брат уходил навсегда в головной повязке,
А бледная мать целовала пурпурный круг –
И две эти самые страшные в жизни краски
Оставили след от ногтей на ладонях рук.
Ты можешь, отец, говорить – успокойся, всё, мол,
Не будет бомбёжек, не будет кровавых рек,
Поскольку я слышал, что бог-император Сёва
Вчера объявил, что отныне он – человек.
Твой сын уходил в никуда бесконечно гордой
Игрушкой, завод у которой – на два часа.
Осою впивался во вражеские аорты
Его деревянный пылающий «Кокусай».
Глаза отводи, притворяйся пустым позёром,
Болтай обо всём, лишь о главном, отец, молчи.
Но, знаешь, я слышал, как твой император Сёва
Беззвучно рыдал, призывая сложить мечи.
Мой брат уходил на войну в боевом экстазе,
Звездой растворяясь в трепещущей пустоте.
Забудь обо мне, доставая свой вакидзаси –
Тогда я, возможно, признаю тебя,
Отец.
****
Ахмед, мой сын, когда ты будешь плакать – мужчины плачут, плачут, так и знай, –
И по лицу размазывая слякоть, искать свой рай,
Не забывай о том, что грянет время, когда Аллах на землю снизойдёт
И будет прям, как искроносный кремень, и будет твёрд.
Ахмед, мой сын, смеяться тоже стоит, поскольку смех полезен на войне,
А злость, Ахмед, - ненужное, пустое, забудь о ней.
Мы правы, сын, а значит, не приемлем того, что мир разделен пополам –
Вкуси: на нами выжженную землю придёт ислам.
Ахмед, мой сын, веди себя достойно, к чему тебе пустая суета?..
Нажми вот здесь, вот тут вставляй обойму, теперь вот так.
Не отдыхать, не прекращать процесса, быть хуже саранчи, страшнее тли.
Не трать слова. Он на земле. Прицелься.
И дострели.
******
Всё дело не в снайпере: это его работа, он просто считает погрешность и
дарит свет, прицел, запах пота, и выстрел – восьмая нота, и нет ничего
романтичного в этом, нет. Ни капли романтики в складках небритой кожи, в
измученном взгляде – страшнее всех параной, он так – на винтовку, на
спуск, на прицел похожий – чудовищно сер, что сливается со стеной.
Поправка на ветер, ввиду горизонта – тучи, движение пальца, родная,
давай, лети, он чует людей, как по подиуму, идущих, и смотрит на них в
длиннофокусный объектив. Ребёнок ли, женщина, это не так уж важно,
холодные пальцы, холодная голова, бумажный солдат не виновен, что он
бумажный, хорват же виновен, к примеру, что он хорват. Все лягут в
могилу, всех скосит одна перчатка, по полю пройдётся прицельный железный
серп, бредущие вниз постепенно уйдут из чата: серб тоже виновен,
постольку поскольку серб.
Мы вместе на крыше. Мой палец дрожит на
кнопке. Я весь на пределе, поскольку ловлю момент, когда же он
выстрелит, жмётся в бутылке пробка, он – главный на крыше, я – просто
дивертисмент. Снимаю глаза, чуть прищуренные, так надо, снимаю движение
взгляда, изгиб плеча, ты здесь, в объективе, небритый хозяин ада, сейчас
заменяющий главного палача. Ты Бог мой, мишень, ты мой хоспис, моя
отрава, моё хладнокровие, снайпер, готово сдать, а я всё снимаю твоё –
эксклюзивно – право прощать и наказывать, путать и расплетать. Ты в
фокусе, снайпер, ты – фокусник под прицелом – с прицелом в руках, с
перекрестием на зрачке, в момент фотоснимка ты перестаёшь быть телом,
карающий идол на крошечном пятачке. Лишь десять секунд ты их гонишь, как
мячик в лунку, по пыльной дороге в колёсных стальных гробах; модели
твои – точно лица с полотен Мунка, не знают о том, кем решается их
судьба.
А он говорит мне с улыбкой, снимай, фотограф, я знаю
твой стиль, я журналы твои листал, я тоже умею быть умным, красивым,
добрым, таким же, как все, без вживлённого в глаз креста. Но помнишь,
вчера на пригорке, вон там снимал ты каких-то вояк, поедающих сыр с
ножа? Я палец на кнопке держал полминуты с малым.
Но я милосердней тебя. И я не нажал.
*************
Милая Джейн, я пишу из пустого дома: мрачно и грустно, течёт с потолка
вода. Мы не знакомы, конечно, мы не знакомы, впрочем, знакомы мы не были
никогда. Ты умерла до меня лет за двести где-то или чуть меньше – мне
сложно считать года, ты умерла – я уверен – погожим летом, праздничным
вечером выбравшись в никуда; ты попросила себе приготовить ванну, ты
приказала служанке идти домой, это решение было слепым, спонтанным,
необратимым, как тень за твоей спиной. Узкий флакон, отдающий миндальным
мылом, стрелки часов, убегающие вперёд. Пей, моя девочка, бренная жизнь
уныла, лей эту сладость в едва приоткрытый рот, капай на пальцы, глотай
через силу, с хрипом, бейся в истерике, брызгай на пол водой, бойся
шагов наверху, подчиняйся скрипам, будь ослепительной, сильной и
молодой. Будь молодой, оставайся такой в альбомах, радуйся лету, и
осени, и весне. Милая Джейн, я пишу из пустого дома, где лишь твоя
фотография на стене.
Милая Джейн, я приехал к тебе с ловушкой, с
кучей приборов и датчиков в рюкзаке, в каждой из комнат расставил глаза и
уши, видеокамера в таймере на руке, тонкие ниточки, масляные пороги,
чуткие сенсоры, точно как на войне. Волка, как знаешь, наверное, кормят
ноги; призраки кормят подонков, подобных мне. Милая Джейн, я же знаю: ты
здесь, я чую. Дай мне отмашку, позволь мне тебя найти. Мог бы и силой,
конечно, но не хочу я, мало ли что там проявится впереди. Был особняк, а
теперь – только левый флигель, стол и бумага, изорванный мой блокнот,
где номера, города, имена и ники, а на последней странице – наброски
нот. Да, я пишу иногда, в музыкальной школе раньше учился, но бросил
почти в конце. Школа казалась тюрьмой. Что ж, теперь на воле. Воля
сполна отпечаталась на лице. Годы и бары, уже не боишься спиться,
меряешь время в проверенных адресах. Главное в нашей профессии – не
влюбиться в жертву, почившую пару веков назад.
Милая Джейн, я уже
отключил сигналы, выбросил камеры, записи скопом стёр. Что ещё нужно,
скажи, неужели мало? Может, из сенсоров мне развести костёр? Я
расслабляюсь, сожми мои пальцы, леди, нежно води по бумаге моей рукой! –
Джейн, изначально всё шло не к моей победе, и вот, пожалуйста, кто я
теперь такой… Суть ведь не в том, что тобой я пробит навылет, в дом твой
пробравшись, как будто коварный тать – просто со мной не хотят говорить
живые, даже когда очень хочется поболтать. Мёртвым – неважно, они же
сказать не могут, могут ли слышать – пожалуй, ещё вопрос. Верю, что да. И
поэтому не умолкну. Слушай меня. Я давно говорю всерьёз. То есть пишу,
потому что так много проще, можно подумать, во фразы сложить слова.
Милая Джейн, извини за неровный почерк, так научили, а сам я не виноват.
Время идёт. Я умру – и такое будет. Верю, надеюсь и знаю, что ты там
есть. Всё, мне пора. Я опять возвращаюсь к людям. Нужно проверить ещё
два десятка мест.
Милый Симон, я пишу тебе, сидя в ванной,
прямо на стенке рукой вывожу слова. Ты мне приснился: красивый, но очень
странный, ты мне писал, что два века как я мертва. Я оставляю тебе это
фото, милый, дагерротип – к сожалению, лучше нет, – и ухожу: для того,
чтобы можно было встретить тебя через двести грядущих лет.
******
(любимое)
Лето поселилось во дворе, лето в сентябре и октябре. Пусть бы так, но
девочка осталась до зимы в собачьей конуре. Девочка смотрела на дома,
всё ждала, когда придёт зима, но зима никак не наступала, медленно сводя
дитя с ума. Звали дети поиграть в серсо, весело крутили колесо,
вкусными конфетами кормили, но она осталась в будке с псом. Пёс был
грозен, весел и умён, трюков знал без малого мильён, звали его Билли или
Вилли, и его боялся почтальон. Девочка смотрела на восход, мимо пастухи
гоняли скот, мама тихо плакала у печки, папа говорил: закрой свой рот.
Девочку манила тишина, маму покрывала седина, мерно зарастала ряской
речка. А потом обрушилась война.
Серые мужчины в кителях, лица,
точно влажная земля, шли вперёд по улицам посёлка, громогласно родину
хуля. Призвала, мол, родина идти, молча флягу прицепив к груди, башмаки
стоптать совсем без толка, шапку потерять на полпути. А когда закончатся
строи, те, кто шеи сохранит свои, по медали памятной получат за
кровопролитные бои. Чёрные сверкали сапоги, были подполковники строги,
над строями собирались тучи по щелчку божественной руки. Впереди несли
большой портрет, лето продолжалось на дворе, на портрет смотрела
исподлобья девочка в собачьей конуре. На портрете было так темно, как в
ночном закрывшемся кино. Вперивши в портрет глаза холопьи, мама с папой
пялились в окно.
Пёс скулил, рычал, бросался вслед, молоко
стояло на столе, девочка смотрела на солдата, а солдат смотрел на
пистолет. Пристрелить бы, думал, к чёрту пса, щурил близорукие глаза,
только строй ушёл вперёд куда-то, распустив знамёна-паруса. Тем солдатом
был, признаюсь, я. У меня была своя семья – мама, папа, младшая
сестрёнка, пёс, петух, корова и свинья. Я прошёл все земли до конца и
поймал собой кусок свинца, три недели я ходил по кромке, только смерть
простила подлеца. Я вернулся, мать поцеловал, посмотрел на старый
сеновал, на конюшню, на амбар сгоревший. А отца – убили наповал. Выросла
сестрёнка – хоть куда, эта замуж выйдет без труда, профиль – хоть
сейчас на стенку вешай, прямо не сестрёнка, а звезда.
Только
ежегодно в сентябре вспоминаю сцену: на заре смотрит на солдат, идущих
строем, девочка в собачьей конуре. Смотрит, и глаза её пусты, я боюсь
подобной пустоты, мы же проходили как герои, а она предвидела кресты.
Впереди несли портрет вождя, берегли от ветра и дождя, но от взгляда
девочки из будки не смогли сберечь, прости, дитя. Мы тебя не поняли
тогда, стрекотала в ручейке вода, на лугу светились незабудки, нам
казалось: не придёт беда. Девочку убили через год. Шла чужая армия
вперёд. Псу пустили в лоб покатый пулю, девочке – такую же в живот. В
церкви – одинокая свеча. Хочется напиться сгоряча, в конуре пустить
слезу скупую. И обнять собаку. И молчать.
******
Доброго вечера, Хельга, пора ложиться. Да, нам не видно, но где-то
встаёт Луна, где-то она освещает раздолья житниц, где-то на сельских
угодьях лежит она, где-то она попадает в пустые окна, где-то заморских
целует во сне княгинь… Спи, дорогая, ты с нами не одинока, к нам ни за
что не сумеют пройти враги. Шприц, дорогая, ты помнишь – бывало раньше.
Просто укол и не более, раз – и нет. Это полезно – ты станешь стройней и
краше всех остальных, кому тоже двенадцать лет.
Доброго вечера,
Хильда, спокойной ночи. Это всего лишь укол, принимай как есть. Мало ли,
юная фройляйн, чего ты хочешь, будешь послушной – хотя бы пока мы
здесь. Да, неуютно: ни солнца, ни даже ветра, серые стены, и воздух
весьма тяжёл. Помни, хорошая: скоро наступит лето, будет уютно, свободно
и хорошо. Будут качели, скакалки, мальчишки, платья, новые туфли с
приподнятым чуть носком. Просто прививка, не больше, здоровья ради.
Просто укол, как обычно. Простой укол.
Доброго вечера, Хельмут.
Ты смелый мальчик. Ты бы пошёл на войну – только мал пока. Помнишь,
сынок, как солдаты штыками машут? Слово солдата – закон, а рука –
крепка. Я подарю тебе саблю в отличных ножнах завтра, а нынче придётся
чуть-чуть стерпеть. Это укол – всем солдатам такой положен, ты же
мужчина? Герой, богатырь, медведь. Ты настоящий ариец, совсем как папа,
вовсе не больно, а если болит – держись. Всё это жизнь, мой хороший,
терпи, не драпай, это солдатская, сильная, злая жизнь.
Доброго
вечера, Хольда, сиди спокойно. Сладить с тобой невозможно, совсем никак.
Ты, как фельдмаршал, кричащий бойцам «По коням!», ты как растущий на
площади красный мак. Нет, не вертись, неприятно, никто не спорит. Просто
как только ты стихнешь – и боль пройдёт. Помнишь – такую же делали всем
от кори? Помнишь ты слово запомнила – «антидот»? Помнишь – ведь не было
страшно? Сиди, не прыгай. Где воспитание, девочка? Где оно? Ах,
непоседа, негодница, торопыга! Всё, всё закончено, Хольда. Всё решено…
Доброго
вечера, Хедда, не плачь, мышонок. Ты уже взрослая девочка, так ведь,
да? Слышишь за стенкой какой-то неясный шорох? Это вода, под землёю
течёт вода. Да, так бывает – представь-ка себе, что Шпрее вдруг потекла
не снаружи, а здесь внутри. Здесь ручеёк – не река. Он бежит быстрее,
только его не увидишь – как ни смотри. Что, интересно? Гляди, это шприц с
иголкой. Видишь – как тонко, не видно её почти. Это не больно, чуть
только, пожалуй, колко, если так можно сказать. Ну не плачь, прости.
Доброго
вечера, Хайда. Гляди – комарик. Мелкий комарик, укусит тебя чуть-чуть.
Мама, конечно, конфету тебе подарит… Что это значит, конфету, мол не
хочу. Может, печенье? Пирожное? Может, куклу? Всё, что угодно, сегодня,
проси, малыш. Дай-ка мне руку, хорошая, дай мне руку. Раз – и комарик, а
дальше ты сладко спишь. Милая Хайда, прошу у тебя прощенья. Сон – это
сладко, хороших, родная, снов. Против теченья – так значит, против
теченья. Это любовь. Это наша к тебе любовь.
Всё, я готова,
Пауль. Мой Бог, мой Йозеф. Я принимаю тебя, как последний яд. Если мы
больше не можем терпеть угрозы, значит, поступим сегодня на верный лад.
Значит, вернёмся туда, где триас и юра, значит последуем вместе туда,
где ждут нас наши дети, и кроме того, наш фюрер – так будет лучше, чем
если остаться тут. Жми на курок, распахни нам на волю двери, прочь от
дворцовых интрижек, поклёпов, смут.
Мы поступаем по вере, по нашей вере. Нас не простят. Но мне верится, что поймут.
******
Идальга:
Эта личность изжила себя, отмирая как старое прошлое. Она долго искала себя в саду снегом слегка припорошенном. Заверяла проклятыми клятвами, что найдет. Но, увы, не нашла. И вот личность уже все попрятала. Приготовилась к смерти. Ушла.
В бездне ящиков спряталась новая. Пахнет краской и кожей картон. Эта личность слегка даже томная и тяжелая на подъем. Эта личность богатого денди, что воспитан в дали от сует. У него всегда водятся деньги, на проблемы простой есть ответ. Этот денди живет здесь с когда-то, в старом доме, на трех этажах. Никогда он не ввяжется в драку, и тем более - на ножах. Он умеет изящно ругаться, носит черный с собою футляр. Мог бы с кем-нибудь здесь побрататься, но не хочет. Такой экземпляр.
Есть в коробке с личинами медик. Этот слишком спокоен и прав. Говорят, он язвит, и он вреден. Что имеет он яростный нрав. Его руки всегда пахнут кровью. Любит резать, покой, тишину. Лечит всех - и больных красной корью. И тифозных. И даже чуму. Одинок, но не грустен. Напротив, улыбается часто, но взгляд... словно дух здесь один - и без плоти. О нем много чего говорят.
Третий - странный, домашний ученый. В смысле дома сидит, сам с собой. Нелюдимый, своим увлеченный, удивительно черный и злой. Он приходит в кафе у дороги, выбирает придирчиво чай. Вызывая у всех тень тревоги, долго смотрит в окно. Невзначай он кивает потом официантке, та приносит еще раз меню. И спешит отойти на два шага. Посетитель похож на змею. Он всегда платит больше. Уходит, оставляя в душе рваный страх. И в тот день, проработав чуть дольше, официантка уходит в слезах.
Всех личин не упомнишь. Их много. Неизменно одно - лет на пять, или сотню (как будет дорога) - время вертится вспять. И опять новый ящик, коробки. Документы, газеты, листы. Новой личности трудно быть робкой, потому что её не спасти.
Только дома, где стены родные, маски сброшены - нет ни врача, не ни денди, ни даже ученого, нет художника и палача. И усталость уходит, и правила, заполняет все тьма по ночам. И судьба опять не поранила. В отражении только ты сам.
В бездне ящиков спряталась новая. Пахнет краской и кожей картон. Эта личность слегка даже томная и тяжелая на подъем. Эта личность богатого денди, что воспитан в дали от сует. У него всегда водятся деньги, на проблемы простой есть ответ. Этот денди живет здесь с когда-то, в старом доме, на трех этажах. Никогда он не ввяжется в драку, и тем более - на ножах. Он умеет изящно ругаться, носит черный с собою футляр. Мог бы с кем-нибудь здесь побрататься, но не хочет. Такой экземпляр.
Есть в коробке с личинами медик. Этот слишком спокоен и прав. Говорят, он язвит, и он вреден. Что имеет он яростный нрав. Его руки всегда пахнут кровью. Любит резать, покой, тишину. Лечит всех - и больных красной корью. И тифозных. И даже чуму. Одинок, но не грустен. Напротив, улыбается часто, но взгляд... словно дух здесь один - и без плоти. О нем много чего говорят.
Третий - странный, домашний ученый. В смысле дома сидит, сам с собой. Нелюдимый, своим увлеченный, удивительно черный и злой. Он приходит в кафе у дороги, выбирает придирчиво чай. Вызывая у всех тень тревоги, долго смотрит в окно. Невзначай он кивает потом официантке, та приносит еще раз меню. И спешит отойти на два шага. Посетитель похож на змею. Он всегда платит больше. Уходит, оставляя в душе рваный страх. И в тот день, проработав чуть дольше, официантка уходит в слезах.
Всех личин не упомнишь. Их много. Неизменно одно - лет на пять, или сотню (как будет дорога) - время вертится вспять. И опять новый ящик, коробки. Документы, газеты, листы. Новой личности трудно быть робкой, потому что её не спасти.
Только дома, где стены родные, маски сброшены - нет ни врача, не ни денди, ни даже ученого, нет художника и палача. И усталость уходит, и правила, заполняет все тьма по ночам. И судьба опять не поранила. В отражении только ты сам.